Проснулась в поту. Страх сменился чувством вины и предательским ликованием: «Мне не надо идти в школу!». Это спустя столько лет. Хорошо, что мои мысли не слышат мама и Фрейд. Их давно уже нет, и мне перед ними было бы стыдно. Перед мамой — за нелюбовь к школе, перед Зигмундом — за долгое терпение коллективного насилия, которое даже спустя годы меня все еще порабощает.

Все бы ничего, если бы не одно «но». Вернее – два. Два моих родных, любимых ребенка, в отличие от меня, пойдут. Потащат себя на линейку, туда, где еще 30, 40 таких же. И начнется …

Почему этот, как принято воспринимать, лучший период жизни в «святая святых альма-матер» во сне мне приходит кошмаром. Почему я, деловито покупая детям канцтовары и прочее, внутренне сжимаюсь.

Почему? Что дала мне школа?

Социализацию, то есть умение и навыки жить в социуме. О, да. Эти уроки – на всю жизнь.

Мою первую подругу, за это я ей благодарна. Мою первую, нет, может, пятую учительницу, ту, которую запомню на всю жизнь за те всего полгода, что она вела у нас литературу. Все остальное было, да много доброго, интересного, но почему-то вопреки. Может быть, я действительно была отвратительным: «невнимательным, недисциплинированным… ребенком», как писали мне красным в дневник? Может быть.

Картина из прошлого, и из того сна. Мы, человек семь из 4-го «Б» класса, стоим на перемене, по всему школьному коридору, с широко раскрытыми тетрадями, демонстрируя мимо пробегающим или наоборот нарочито рассматривающим однокашникам, свои двойки. Мимо ряда ходит классная – заслуженная учитель республики, с длинной указкой, зорко, как коршун, готовая напасть на всякого, кто сузит угол позора в тетради.

Еще никогда не забуду огромный янтарный перстень. Краснощеков Володька тщедушный, без родительный. За ним все время приходила сестра, может, на пару лет старше, всегда просила, о чем-то слезливо уговаривала учительницу. Он сидел на первой парте, прям передо мной. Это сейчас я могу предположить, что он был у Веры Ивановны, как японский тренажер от личных обид, сброс отрицательных эмоций, но тогда у меня от ужаса застывала кровь. Володька всегда был во всем виноватым, всегда. Он часто плакал, его легко было завести. И начиналось, крик, визг первого учителя, завершающийся звонкими ударами огромным золотым перстнем с янтарем, на руке с безупречным маникюром, об и без того узкий лоб Краснощекова. И так все четыре начальных класса.

Я не была ни двоечницей, ни отличницей. До сих пор делаю грамматический ошибки и не всегда сокрушаюсь. Это оставшийся внутренний протест «оттуда», где вся жизнь с ее радугой в одной пятиступенчатой ограниченной иерархии, с названием приговором – «оценка».

Что такое школа для меня? Это период засухи, когда мой яркий мир красок, опыта, книг и воображения тушила серость. Она так и называлась «средняя» школа. Она усредняла все, что могла. И в первую очередь мир ребенка, через призму «оценки», настроения одной учительницы, кондового коллективного материализма с единой истиной.

Мы были детьми, в нас жила жизнь, любопытство, энергия. Школа жизни была, но другая. Мы были окружены своими семьями, близкими, они нас любили, и там право выбора не отменялось.

Это, конечно, моя история и только моя «школа».

Но я смотрю вслед уныло спускающемуся по лестнице ребенку. Мне хочется его остановить, ...увести! Но, как и сто лет назад, я потакаю коллективному бессознательному конвейеру.

Жаркынай Куват