Раскулачивание, коллективизация и репрессии в 30-е годы
Хотя трагические последствия сталинской политики влияли на все стороны общественной жизни, но больше всего, вследствие хаотической коллективизации, пострадало сельское хозяйство: причиной этого было применение одних и тех же схем и планов ко всем территориям и к диаметрально противоположным условиям всего Советского Союза.
Сталинская идеология исходила из того убеждения, что каждое общество разделено на противоположные и взаимно враждебные стороны. Так писал Сталин уже в своих теоретических работах, опубликованных в пролетарских журналах еще в 1906-ом году (там он ссылается на Карла Маркса: «союз буржуазии может быть поколеблен только союзом пролетариата»).
Чрезвычайно сложна современная жизнь! Она сплошь пестрит разными классами и группами: крупная, средняя и мелкая буржуазия; крупные, средние и мелкие феодалы; подмастерья, чернорабочие и квалифицированные фабрично-заводские рабочие; высшее, среднее и низшее духовенство; высшая, средняя и мелкая бюрократия; разнородная интеллигенция и другие подобные группы – вот какую пеструю картину представляет собой наша жизнь!
Но очевидно также и то, что чем дальше развивается жизнь, тем яснее в этой сложной жизни выступают две основные тенденции, тем резче эта сложная жизнь делится на два противоположных лагеря – лагерь капиталистов и лагерь пролетариев.
(…)
Нет сомнения, что классовая борьба будет все сильнее разгораться. Задача пролетариата – внести в свою борьбу систему и дух организованности.205
К тезису о классовом бое, Сталин (так же как и Ленин) однозначно присоединял требование всей земли и передачи ее тем, кто на ней работает. Это требование конфискации земель было поддержано съездом коммунистической партии 1903 года, а на съезде 1905 года по этому вопросу достигли единства мнения и отдельные фракции большевиков и меньшевиков.206
После захвата власти советское правительство предполагало использовать два способа превращения капиталистической деревни в деревню социалистическую, что означало, прежде всего, устранение эксплуатации путем уничтожения частного предпринимательства: запрет наемного труда, отмену земельной аренды, экспроприацию земли и имущества у богатых землевладельцев. Оба способа предполагали возникновение таких экономических единиц, которые будут основаны на коллективном хозяйствовании: колхозов и совхозов.
Колхозы начали возникать уже после 1917 года, но программа НЭП (так называемая экономическая политика вошла в действие после 1921 года, она заменила политику военного коммунизма времен гражданской войны) освободила место для приостановившейся ранее частной предпринимательской деятельности. После 1917 г. кооперативы существовали в следующих видах:
- кооперативы по совместной обработке земли, когда орудия труда остались в руках членов кооператива;
- обобществленная пахотная земля, рабочий скот и сельскохозяйственный инвентарь. Право частной собственности могло распространяться только на жилье, приусадебные участки, крупный и мелкий домашний скот и птицу;
- коммуны с более высоким уровнем обобществления, когда в общее имущество включалось все имущество, вплоть, например, до птицы. Прибыли делились в соответствии с «единицами».207
В первые послереволюционные годы работали преимущественно кооперативы второго и третьего типа. Количество их достигло уже 18 000, но потом, в связи с приходом НЭП, такие кооперативы распадались.
Коллективизация двадцатых годов XX столетия проходила в деревнях сначала под знаменем возникновения коммун, им обещалась и потом действительно предоставлялась государственная поддержка, а также велась кампания, агитирующая за их учреждение и расширение. Одновременно подчеркивалась выгода совместной жизни в деревне, проявляющаяся, например, при уходе за детьми, обработке земли, переработке и продаже пищевых продуктов. Как говорили пропагандистские материалы того времени, коммуны должны были приносить пользу всем трудящимся, а бояться их должны были те, кто пользовался поденным трудом.208
Наш паровоз, вперед лети.
В Коммуне остановка.
Другого нет у нас пути –
В руках у нас винтовка.
(Песня комсомольцев двадцатых лет)
Характеры коммуны и колхоза отличались друг от друга, прежде всего, с точки зрения законодательства и принципа осуществления текущей деятельности. В общем можно сказать, что в коммунах более сильно было разделение труда, это касалось не только производственных вопросов, но и частных, семейных: совместное приготовление пищи, уход за детьми и т.д. Коммуны заботились об образовании своих членов, организовывали курсы трактористов и т.д. Но все это часто выглядело очень хаотично. Доходило и до таких случаев, когда при проведении курса трактористов, оказывалось, что в распоряжении организаторов нет ни одного трактора.
В середине двадцатых годов законодательство позволяло мирно сосуществовать и коммунам, и колхозам. В более позднее время обработкой земли занимались исключительно колхозы и совхозы – такие государственные предприятия, которые возникали на государственных земельных участках, на бывших царских владениях и т.д.
В связи с деятельностью кооперативов часто используется и понятие «раскулачивание». Но применение этих слов довольно сильно отличается: за раскулачиванием стояло устранение кулаков, конфискация их имущества, ссылки, и очень часто – прямая физическая ликвидация. Это типичное явление для первых лет большевистской власти, в некоторых местах уже в 1918 г. Управляемая и насильственная коллективизация вошла в силу в большей степени только после 1928 г.
Как выглядело раскулачивание в действительности, очень хорошо показывает следующая история, произошедшая на территории сегодняшнего Кыргызстана и Казахстана.
Кулаками были названы все, у кого была какая-нибудь наемная сила (с точки зрения большевиков они были эксплуататорами). В тридцатые годы у многих кулаков оставалось очень мало имущества, потому что они уже очень много потеряли на протяжении первой волны коллективизации. Одновременно в этом рассказе можно видеть, что в Туркестане раскулачивание могло проводиться и на национальной основе:
Герман Янтцен. Осенью, в этот несчастный 1922 год, в Чимкенте появился молодой коммунист-фанатик, еврей из Москвы. Он получил приказ и был уполномочен ЦК к тому, чтобы ликвидировать, что означало «застрелить» всех кулаков в Туркестане, в соответствии со списком, имевшимся в ГПУ.
У всех хозяев всегда должны были иметься какие-то работники. В городе Чимкент [ныне Шымкент, Казахстан] было такое ГПУ, которое, абсолютно естественно, обозначило в качестве кулаков всех русских крестьян. Далее, несмотря на то, что и у всех узбеков, имевших хозяйство, тоже были работники, узбеков в списке не оказалось. Этот человек из Москвы приказал поставить всех крестьян, названных кулаками, в один ряд (их там было около трехсот) и всех их лично, своим личным оружием застрелил. Никто не мог ничего сделать, потому что он командовал всем гарнизоном.
Потом он появился и в Аулие-Ата [название города Тараз (Казахстан) до 1936 года]. Меня в городе не было, а ему ГПУ передало список с фамилиями русских крестьян и восемнадцати наших, тех, у кого раньше было имущество. В этом списке было и мое имя. Ввиду того, что в списке было очень много людей, то ГПУ посылало во все деревни солдат с приказом привести людей из списка. Потом их сразу же сажали в тюрьму.
Когда арестовали меня и моего соседа Корнелия Валла, у которого раньше был большой магазин, то нас привезли в город. Мы видели, что в тюрьме уже сидит около 400 подобных нам бедняг. Тюрьма была переполнена. Мы, восемнадцать меннонитов вместе с несколькими лютеранами и другими, всего около пятидесяти человек, лежали в одном помещении. Там были русские, армяне, грузины и немцы. Там было так мало места, что мы частично лежали друг на друге. Воздуха было так мало, что невозможно было дышать. Стены и нары были полны вшей. Более того, ночью там ставили в угол переносной туалет, от которого страшно воняло.
Почти каждый вечер, в девять часов кровопийца из Москвы ходил со своим секретарем и несколькими солдатами по коридору и расставлял солдат на посты. Он сам заходил в некоторые камеры и выбирал жертв. Их было всегда около 20–25, те должны были выйти в коридор. Потом их отводили в ближайший лес и там расстреливали. Часто при этом были и наши тюремщики, которые потом нам все это рассказывали во время пятнадцатиминутного проветривания.
Однажды вечером пришел черед и на нашу камеру под номером девять. Когда кровопийца вошел, то все вскочили, мы увидели перед собой довольно молодого человека в возрасте около 27 лет. Обвешанный тяжелыми револьверами, он еще носил на поясе кавказский кинжал. Около него стоял его секретарь, русский, с большой книгой под мышкой. Ужасно ругаясь и проклиная нас, он кричал: «Я давно искал вас, кулаки, и наконец-то нашел. Вот только посмотрите на приказ Центрального Комитета – уничтожить вас всех без суда, вот этим револьвером»! Секретарь открыл книгу и прочитал несколько имен. Те люди вышли вперед, и когда они стали перед кровопийцей, он их проклинал, ужасно сквернословил и приказал трем из них выйти в коридор. Так он поступил и в следующих трех камерах. Мы слышали, как открылись железные ворота, послышались выстрелы, и никто обратно не вернулся.
Однажды в пять часов вечера так увели одного моего старого знакомого, казака, старательного крестьянина. В десять вечера он был уже мертв. Как нам говорили утром тюремщики, его жена с детьми приехала к нему на телеге, чтобы узнать, что с ним будет. Солдаты, охранявшие тюрьму, не знали, что с ним и сказали ей, что каждый вечер кого-то расстреливают. Когда жена моего знакомого казака возвращалась к телеге, она увидела, что выводят ее мужа. Она побежала к тому упырю и просила милости. Он не отогнал ее, а наоборот сказал ей привести детей. Потом он ей приказал выкопать своему мужу могилу. А для того, чтобы она не смогла унести тело своего мужа, он приказал поставить у могилы охрану.
Наши общины каждый день посылали к воротам гонцов. Те давали охране разные подарки, чтобы они сказали им, живы ли их родственники. Когда они получили ответ, то гонцы возвращались домой, а солдаты нам все потом рассказывали. Однажды вечером в нашей деревне все люди собрались на молитву и 35-часовой пост за наше освобождение, и Господь Бог услышал их.
Вскоре, когда выводили крестьян на расстрел, пришел курьер с телеграммой для упыря. Тот был настолько вне себя, что распечатав телеграмму, тут же прочитал ее вслух перед солдатами. Там говорилось, что все его полномочия аннулируются и что он немедленно должен вернуться в Москву. Упырь тогда сказал всем, что уезжает на короткое время в Москву и что сразу же после возвращения он всех в тюрьме ликвидирует. Потом он приказал людям из ГПУ, чтобы они не отпускали ни одного кулака, иначе и их расстреляют. Потом он ушел и исчез навсегда. Еще долго нам пришлось ждать, когда все кончится. В конце концов, ГПУ узнало, что упырь не вернется и что нам наши люди могут принести продукты и выкупить нас. Сделать это было совсем непросто, так как в наших деревнях уже почти ничего не осталось. У людей забрали все, что было. Но нам помогли другие жители деревни, поэтому мы – восемнадцать крестьян - смогли вернуться. Некоторые провели в тюрьме девять месяцев, я же там был почти семь.
Несмотря на то, что я вернулся домой, ГПУ меня постоянно преследовало и угрожало мне. Меня даже пришел предупредить мой друг Ибрагимов, председатель мусульманской коммунистической партии. Он сказал, что ГПУ даже уже выбрало человека, который меня должен убрать. Я не знал, что делать, единственное, что мне пришло в голову – бежать, но у меня была больная жена, да и дорога была бы очень тяжелой. Я хоть и получил приглашение от моего знакомого в Германии, и у меня была немецкая виза, но до Берлина и до Виденеста было 9000 километров.
Нам бы понадобились заграничные паспорта, их выдавало только ГПУ, а там меня держали в черном списке. В связи с просьбой выдать заграничный паспорт, меня могли бы спокойно застрелить, как контрреволюционера. Потом, если бы даже у меня и был паспорт, мне все равно не удалось бы достать билет на поезд, так как в Туркестане действовал закон, по которому билет мог купить только тот, у кого есть разрешение партийных функционеров.
Я помолился и решил, что подам заявление в ГПУ выдать мне заграничный паспорт. В город я приехал вечером и сразу же пошел в ГПУ. А там сидели совсем незнакомые люди. Председатель, к моему удивлению русский, встал, приветливо со мной поздоровался и спросил, что я желаю. Я сказал ему, что хотел бы с женой навестить родственников в Германии и Голландии, что там много родственников и знакомых, с которыми нам хотелось бы еще повидаться. Я показал ему справку, что у меня все поставки выполнены, и что я ничего не должен.
Председатель сказал, что все в порядке и что он не знает меня, потому что он тут временно замещает других – все из ГПУ уехали на десять дней в Ташкент на важное собрание. Поэтому ему надо посмотреть записи, есть ли я в черных списках. Он начал искать в книгах с самого начала и просматривал длинные списки фамилий. Меня охватил ужас, что произойдет, когда он дойдет к книге, где будут данные с февраля прошлого года. Но председателю скоро все это надоело и он сказал: «Да и в тех последних вас тоже не будет». Его помощник заполнил заграничный паспорт, председатель дал мне бумагу: «Желаю Вам счастливого пути! Если бы я был таким капиталистом как вы, то тоже с радостью поехал бы за границу, посмотреть, как там живут люди».
Теперь мне осталось решить, как я поеду, ведь билеты на поезд не выдавали без партийного согласия. Думая об этом, я шел по улице, как вдруг меня схватил за рукав один мой старый знакомый-железнодорожник. Он спросил меня, правда ли то, что говорил мой сын, что я хочу уехать в Германию. Я ответил ему, что это так. Он начал мне рассказывать, что он – москвич и очень хотел бы еще съездить к своей матери, которой уже девяносто лет. Они решили все тут продать и переехать в Москву. А ввиду того, что в Москве голод, то они накупили множество продуктов. Ему, как железнодорожнику, дали целый вагон, но тот пока удалось заполнить всего до половины, и он хотел бы предложить мне оставшееся место.
Когда я пришел домой, все просто не переставали удивляться. Постепенно мы закупили продукты и две коровы. Все вещи мы постепенно отвозили на вокзал и складывали, под надзором моего друга-железнодорожника. Домой ко мне ходили некоторые наши проповедники и упрекали в маловерии. Они также говорили, что большевистская власть долго не выдержит.
В течение одной недели все было готово, 28 марта 1923 года мы покинули Орловку. Наш хозяин подготовил вагон так, чтобы с одной стороны стояли коровы, и над ними – куры в клетках. Дальше было небольшое место с небольшой печкой, где мы могли готовить. Остальное пространство было разделено рогожами на две части. На каждой стороне были нары, под которыми лежали наши вещи, мешки и коробки. На каждой станции наш хозяин посылал телеграмму на следующую станцию с просьбой приготовить сено и воду для коров. Через 18 дней мы доехали в Москву, потом с помощью немецкого консула мы доехали до Петрограда и потом пароходом – в Щецин.
205 Stalin, I. V. Klassovaja bor'ba. Ahali Droeba (Novoe Vremja) № 1, 14 nojabrja 1906 g. Dalši dostupnost: Stalin, I. V. Sočinenija v 16 tomah. Tom 1. Biblioteka Hronosa [онлайн] HRONOS – vsemirnaja istorija v internete 2000-2010 [цит. 2. 9. 2010] Доступен: и .
206 Stalin, I. V. Agrarnyj vopros. Jelva (Molnija/Blesk) № 5, 9 i 10, 17, 22 i 23 marta 1906 g. [онлайн] © 2010 Stalin: vremja, ljudi, Imperija [цит. 2. 9. 2010] Доступен: .
207 Алиева, Ш. А. Развитие колхозного права в Узбекистане. Ташкент, 1973, с. 35.
208 Кислянский, С.С. Кому выгодна комуна и кто ее боится. Москва, 1921.
Пётр Кокайсл, факультет экономики и менеджмента, (Czech University of Life Sciences) Прага
Амирбек Усманов, Радио Свобода – Азаттык, Прага
